155 терскую школу, внимательно наблюдал за работой режиссера – Анатолия Афанасьевича Морозова. – Это начало, а продолжение? – Лучшие годы, наверное, все-таки связаны с «Манекеном». Это было время расцвета театра. Он ярко заявил о себе как эстрадный, а спустя несколько лет начался период драматического театра «Манекен». Появился другой литературный материал. Мы часто побеждали во всякого рода конкурсах, и поэтому имели возможность показывать свои работы московской театральной общественности. Когда вас смотрят ведущие актеры страны, скажем, Михаил Ульянов, театральные критики, такие, как Константин Рудницкий, авторы произведений – это большой импульс к развитию. Театр выезжал на международные фестивали, и спектакли, которые мы там видели, до сих пор в памяти. Поиски, связанные с пространством, выходом на зрителя, были опробованы тогда именно в любительском, авангардном европейском театре. Все это было серьезной школой. Тяга к режиссуре возникла еще тогда. Я готовил с ребятами чтецкие номера на конкурсы в ЧПИ, мы делали миниатюры. Видя это, Морозов предлагал мне и Юрию Бобкову ассистировать в некоторых спектаклях. Были и самостоятельные работы. Так что образование театральное у меня чисто практическое, если не считать того, что я закончил институт культуры и прошел режиссерские курсы у Бориса Голубовского. – Из недр «Манекена» вышло несколько режиссеров, есть ли у вас что-то общее? – Да, пожалуй. Понимание того, что искусство должно нести свет. Каким бы трагическим ни был спектакль. Финал его или ощущения зрителя после спектакля должны быть светлыми. «Манекен» привил нам яркость формы. Самоотдача. По мере сил требуешь, чтобы люди работали на максимуме возможностей: «Каждый спектакль должен быть, как последний». Может быть масштабность мышления: любая бытовая сцена поднимается до уровня мировой трагедии, причем не искусственно, а изнутри. – Ваши взгляды на профессию режиссера поменялись со времени первых постановок в «Манекене»?
RkJQdWJsaXNoZXIy NDM2MzM2