255 На этой родине «…Ангелы на покосе // Точат свои лучи… // Песенок не поют, // Мёда на хлеб не мажут. // Лезвия отобьют – // То ‐то травы поляжет!» И та же намоленная трава, расстилаемая во храме на Троицу, напоминает: «Трава травой живём, не узнаны, // Удерживаемые едва // Зеленокровного родства // Душеспасительными узами…». Здесь снова и снова «…кто ‐то падает крестом // И осеняет поле // На три открытых стороны: // России, вечности, войны…» И матери проводят жизнь «в нищете безвыходной и жалкой, // В неизбывном страхе за детей» и молитве к Богоматери, чей потемневший лик по‐прежнему взирает «с холодной лаковой доски». И сам себя ловишь на доселе запретной, а теперь вылезающей из‐под спуда мыслишке, и понимаешь, что деваться с подводной лодки некуда: Что сердце слабое? Трепещет Надеждой перемены мест? Ты эмигрант, ты перебежчик, Невозвращенец и мертвец. Твой век не вышел из окопа, Твой год уже полёг костьми. Твой час настал – но неохота В сырую землю, чёрт возьми! И вот стоишь перед таможней С нелепой ношей за спиной: Со всей великой, невозможной, Смертельно вечною страной… На брошенной в белый сумрак зимней дороге, в не сулящей добра тишине, над которой тонко «Трепещет русый волосок // Луча залётного, рассветного», только и остаётся, что молить Всевышнего: «Помилосердствуй же! И впредь, // Где горя горького напластано, // Не дай соблазна умереть, // Не допусти соблазна властвовать…» Но здесь даже сухая серая полынь, «нестерпимо горько» звенящая на обочине той же дороги, передаёт тебе дыхание жизни. И понятно, что «до бела снега догорать» негде, кроме как в России – конкретно во Владимире, что навеял эти строки. И когда, прикрыв глаза от жгучей боли, рассыпаешь хлебные крошки – «кто ‐то в шорохе крыл» подбирает их все до единой.
RkJQdWJsaXNoZXIy NDM2MzM2