245 Тёплую смуглую руку Тайна снимает со лба… Однако подчас и ночная тьма не спасает от отчаяния: …И вижу я, как буквы проступают, И направляю тонкое стило: Мой хлеб горчит, моя вода пылает, Моя рука утратила тепло… О плотском на этом фоне – только мимоходом: «…Да, я живу темно и скупо, // О хлебе плачу и молюсь…». Или: «Ангел бедности, ангел заботы, // Как ты пристально смотришь за мной!..» За скудостью, смятением и страхом даже превышающая человеческие мерки большая Родина становится смутной, как сновидение, или просто утопает во мраке. Сколько пройдено – а жизнь ещё длинна. Всюду родина – да родина темна. Сколько ждать еще неведомых вестей, Успокаивая плачущих детей? Надежда на высоту остаётся, хотя «меж радостью неба и жизнью моей» протекает пламя. Однако то же самое небо, когда ему нечего отражать, уподобляется глухому омуту или «гудит, как броня», в ответ на обращённые к нему моления. И, обнаруживая, что «На крылышках моих сандалий – // Земная тёплая роса…», героиня спохватывается: …Земля моя, прости мне забытьё, Почти побег, почти уход украдкой! Всегда со мной дыхание твоё И камешек под левою лопаткой… Считая труд любви неблагодарным и жестоким, но не напрасным, лирическая героиня, заплатившая любовью за гордость, теперь готова за любовь заплатить всей жизнью. Больше нечем – разве что словом, «оправленным в тёмный хрусталь», или «печалью земной». И пусть когда‐то «наступит священный возраст» и придётся выбирать, «В траве или синих звёздах // Желаннее умирать», пусть «…наступает как проклятье // Необратимый тайный час, // Когда учителя и братья // Уже не понимают нас…», а дорога сквозь ночную пургу не даёт однозначного ответа, удастся ли дойти «туда, где мерцает мятущийся свет», лишь новое соединение
RkJQdWJsaXNoZXIy NDM2MzM2